Леонид Заславский, дошкольник
«Ради такого случая купи пацану мороженое»

lz

В марте 53-го мне не было и шести лет, но день смерти Сталина я хорошо помню. Помню не как день смерти вождя, а как день смерти моего деда Самуила.

Ему было 85 лет, здоровья дед был отменного, и, случись приступ стенокардии сейчас, «грудная жаба» не привела бы к таким последствиям. Еще утром дед Самуил играл на скрипке и возился у переплетного станка, а я мешал ему и канючил: «Пойдем погуляем». Потом, хорошо помню, в «точке» над столом заиграла музыка и сказали: «Товарищ Сталин».

Сообщали, видимо, не о смерти Сталина, а о состоянии его здоровья. Но тогда я, естественно, не понимал ничего. А дед прилип к «тарелке», послушал до конца, потом отложил работу в сторону и произнес мое любимое слово «бекицер». То есть «пошли гулять скорее».

Мы вышли на улицу и сразу столкнулись с приятелем деда Самуила, таким же старым евреем Итиным. Я терпеть его не мог. Старики, общаясь, не обращали на меня внимания, всегда говорили на идише, языке непонятном (отдельные слова и ругательства не в счет).

В тот день они так долго шептали друг другу на ухо, что я заплакал — думал, вообще гулять не будем. Но Итин под конец вытащил из кармана бумажку, сунул деду и сказал на русском: «Ради такого случая купи пацану мороженое». Мы пошли по Спиридоновской улице на Соборку, туда, где в конце аллеи, выходящей на Греческую, продавали артельное мороженое. Самое вкусное. В разноцветных шариках.

Пошли, правда, не напрямик. Задержались с той стороны площади, где бронзовый Сталин сидел в бронзовом кресле, а у его ног лежала рельефная карта страны. Там текла по рекам вода, на месте электростанций мигали лампочки. Все это как сейчас вижу и вспоминаю, как волшебную сказку.

У памятника дед, который всегда торопил, разрешил мне бегать дольше обычного. Сам он стоял неподалеку у газетной витрины и читал до тех пор, пока я не дернул его за рукав. Мы взяли мороженое (такое счастье обычно выпадало раз в месяц, когда дед получал от двух своих детей «алименты»), но чудо продолжалось. По дороге к Дюку дед купил мне бублик не в дешевой бубличной на Преображенской, а в дорогой пекарне на Екатерининской. И подарил катание «вниз-вверх» на фуникулере.

Первый раз деду стало плохо после того, как мы поднялись на бульвар. Он сел на скамейку, держался за грудь и повторял «це-це-це». Долго так повторял. Тихо. Еще он не отпускал мою руку и спрашивал, могу я дойти сам домой или надо кого-то просить. Просить никого не пришлось. Приступ прошел, мы, как обычно, пешком вернулись домой. Когда пришли, деду второй раз стало плохо. Он, не раздеваясь, лег на кушетку и сказал маме: позовите Абрама и Броню. Может, они успеют.

Они действительно, как ни странно, успели. Абрам, мой отец, 3 марта «нелегально» вернулся в Одессу и, опасаясь ареста, домой не заходил, ночевал у своей сестры Брони. За ними на Ольгиевскую побежала соседка и привела троих (вместе с мужем Брони Марком Яковлевичем) довольно быстро. Не сказала только, что случилось со стариком. Как оказалось, напрасно. Хватило бы времени достать лекарства.

Пока бегала соседка на Ольгиевскую, пока она с родственниками вернулась, мама пыталась чем-то помочь деду. Она поила его с ложечки, точно не помню чем, подложила под спину подушки, посадила повыше и почему-то была уверена, что дед отравился, а боли у него в области пищевода.

Но когда Броня с мужем и моим отцом пришли, а двое из троих были медиками по образованию, диагноз поставили быстро — стенокардия. Немедленно укол камфары и кислородная подушка. И сейчас же вызвать скорую помощь.

За подушкой и камфарой я пошел по аптекам вместе со взрослой двоюродной сестрой Любой. Помню, было уже темно, половина аптек не работала, а в другой половине не было ни подушек (их давали тогда напрокат), ни камфары. Во время этих блужданий от Любы я снова услышал про товарища Сталина. Раз двадцать, наверно. Что она говорила, я, конечно, не помню.

Камфару в одном месте мы все-таки нашли, а кислородную подушку — нет. С тем и вернулись. Дед стонал, вокруг копошились родственники, а скорой помощи все не было. Спиридоновская, как и много других улиц в Одессе, тогда не освещалась. Меня выслали к воротам с электрическим фонариком встречать машину, если приедет. Не знаю, как долго я стоял у ворот, но потом мама вышла и сказала: иди домой, дед умер.

В комнату, где лежал покойник, меня не пустили, а потом и вовсе отправили ночевать к тетке (маминой сестре) на Успенскую. Скорая, как мне рассказывали позже, прибыла через час после смерти деда.

Семья тетки и моей крестной Леночки (Елены Николаевны) по сравнению с нашей семьей была относительно благополучной. Георгий Иванович, ее муж, был доцентом Водного института, получал большую зарплату, помогал моей маме время от времени.

Хотя после смерти деда я ни разу не заплакал, меня в семье тетки старались по-всякому утешить и обогреть. Дали на ужин апельсин (по тем временам редкость), уложили на кожаный диван в большой комнате. В той же комнате взрослые — Леночка, ее муж и дети (Люба и Олег) — сидели у стола под абажуром и разговаривали.

Я помню этот разговор смутно, но один фрагмент могу привести дословно:

— Бог его наказал, — сказала Леночка.

— О каком боге ты говоришь? — спросил Георгий Иванович.

— О том, какого один папа помнит. И дед его помнил, между прочим. В синагогу ходил, никого не боялся.

Смысл сказанного стал понятен для меня, когда спустя годы я узнал, что отец моей матери Николай Федорович некоторое время до войны был церковным старостой, скрывал у себя дома «катакомбных» священников, а дед Самуил не прекращал ходить в синагогу и тогда, когда такие походы могли закончиться немедленным арестом.

Но вечером 5 марта 53-го я заснул под непонятные разговоры. А когда проснулся, за завтраком спросил, за что Бог наказал деда Самуила. Леночка уже хотела ответить, но Люба вдруг зарыдала и сквозь плач почти закричала: какого Самуила, ты дурак, что ли? Сталин умер, Сталин! А бога вообще нет.

В это время в дверь постучали. Пришла соседка, чтобы увести меня восвояси. Первое, что увидел я дома, был гроб, застеленный внутри белой скатертью и обитый по краям кружевом от оконных занавесок. Отца и Брони дома не было. Мать и наш дальний родственник дядя Сережа обряжали тело покойника. Оставалось полчаса до скандала, самого громкого скандала за всю мою жизнь. Мама не имела понятия о том, как хоронят религиозных евреев. И невольно сумела «оскорбить» половину нашей родни.

Леонид Абрамович Заславский (р. 1947), историк, журналист

Записала Ольга Канунникова