Я ребенком была очень больным. Когда умер Сталин, мне было 11 лет. А когда мне было восемь лет, то есть в середине 1-го класса, я заболела скарлатиной. Скарлатина была очень тяжелой, после нее было осложнение на сердце и восемь ревмокардических атак. Года два с половиной я лежала просто в лежку, не вставая с постели, потому что доктор, который когда-то дружил с моим дедом, маме сказал: чем больше вы ее продержите в таком лежачем состоянии, тем больше вероятность, что дело выправится. Но где-то начиная с 4-го класса я начала ходить в школу, и как раз на это время пришлась смерть Сталина. Из-за того, что я была ребенком, который жил в мире очень камерном, домашнем и исключительно почти на постельном режиме, у меня не было пионерского детства. В доме о политике не говорили. Когда родители, которые работали бесконечно долго, приходили домой, был очень небольшой период общения, а в основном я мир воспринимала через радио. Но слушала, конечно, не политические передачи, а исключительно «Театр у микрофона» — это голоса Степановой, Тарасовой («Три сестры»), Качалова («Воскресенье»), Алисы Коонен («Хозяйка Медной горы»)… Я знала Маяковского в исполнении Яхонтова наизусть с его голоса; вот и сейчас у меня этот голос звучит, «Стихи о советском паспорте»… Слушать такие передачи было счастьем. И еще книжки. Остальное проходило в моей жизни по касательной.
Я знала, что есть такой Сталин, но никакого пиетета к нему не испытывала. Я не помню, знала ли я тогда, что мой дед, Григорий Егорович Прохоров, был со Сталиным знаком, потому что тоже был революционером какое-то время, они пересекались в Баку. И когда меньшевики с большевиками были как-то еще в большей дружбе (дед потом оказался среди меньшевиков), то они почти одновременно возглавляли две партийные ячейки, и Сталин много бывал в доме у моей бабушки. Это была большая еврейская семья, почти сплошь революционная — семья бабушки, на которой дед женился, когда уже ушел от революционной деятельности; она одна из семьи была тихой и мирно училась медицине. Одна из сестер была замужем за Павлом Бляхиным, автором «Красных дьяволят», вторая сама была признанной старой большевичкой, а дед был отчасти позором семьи, потому что он был старый меньшевик! Дед говорил о том, что режим страшный, что то, что происходит, ужасно, что Сталин — мрачная личность, что он еще в юности, по воспоминаниям, вел себя очень некрасиво по отношению к своим товарищам. Он вспоминал, что еще бабушка, мать моей бабушки, в доме которой они все собирались, говорила, что Сталин — очень нехороший человек, фальшивый человек, потому что он с каждым старается говорить его голосом.
Потом были слухи, что он убил своего ребенка, который мешал ему работать своим плачем, и что у него одна из партийных кличек была «Стефин» (ребенок был этой самой Стефы). И где-то на периферии у меня остались в памяти отрывочные какие-то вещи — человек, который убил свое дитя. Потом якобы он стрелял в Аллилуеву. И вот еще что — мне непонятен был страх, ведь во мне самой он не был заложен, потому что мое детство и начало отрочества прошли совершенно отделенными от внешнего мира…
И вот в феврале 1953-го я стала ходить в школу. Для меня это был очень трудный период, потому что мне было страшно тяжело находиться в коллективе. Знаете, девчачий коллектив — он ведь очень жестокий, особенно девочки такого подросткового возраста. Очень хорошо помню, как меня вызвали к доске показать Волгу. Я про себя повторяла: «Реку надо показывать от устья к истокам, от устья к истокам…» И не могла. Рука с указкой у меня не поднималась. В общем, были свои проблемы.
И вот числа, наверное, 4 марта, может быть, 3 марта, утром, по радио сказали, что заболел Сталин. Напряжение в доме я сразу почувствовала. Почувствовала, что что-то такое происходит. Я пришла в школу, где все плакали, учителя и ученицы, и все говорили: «Сталин, Сталин заболел, плохо Сталину…» Два дня все это длилось. И, видимо, кого-то удивило, что я так спокойно к происходящему отношусь, а я помню, что я сказала: «Надо быть мужественными, нужно сдерживать свои чувства». На меня презрительно посмотрели, потому что несдерживание своих чувств было как раз той реакцией, которая была нужна.
5-го все происходило, нас, кажется, раньше отпустили из школы, а 6-го числа был день моего рождения. 6-го утром мама сказала, поздравляя меня, так, между делом: «Умер Сталин». (В день смерти не объявили, что он умер, объявили только 6 марта.) И я пошла в школу.
В школе меня встретили раздраженные девочки, с платочками, рыдающие, и сказали: «Что, ты и сегодня сдерживаешься?!» Учительница стояла к нам спиной. Она плакала. Вздрагивали плечи. Очень хорошо помню ее коротко подстриженные ровно волосы, как тогда носили, очень коротко, так что виден был затылок, и затылок был красный. Багрово-красный. То есть страдание вокруг было, и у меня был страшный дискомфорт, что я не могу его разделить, как будто это все ко мне не имеет отношения.
Я пришла домой и сказала маме: «Мама, мой день рождения теперь навсегда испорчен». На что мама мне ответила: «Иди мой руки, и пойдем пить чай с пирожными». И во мне было такое внутреннее раздвоение. Я понимала, что произошла страшная трагедия, а с другой стороны… как-то, может быть, не очень хорошо, что в доме этого никто не чувствует. Очень хорошо помню, что мне подарили — бильярд с шариками на пружиночке. Мы пригласили моего приятеля Жорку Колесникова из нашего дома в Хлебном переулке; мы жили на пятом этаже, а он на первом, у него была замечательная мама, из осетинских аристократов, и там уже в семье все говорилось прямо. Поэтому ничего не было удивительного в том, что Жорика отпустили ко мне. Мы с ним играли в бильярд и пили чай с пирожными. (Пирожные были из Столешникова переулка, потому что Жорик был так воспитан, что не из Столешникова переулка он пирожные не ел.) И как-то ушло все на дальний план… А к моменту похорон Сталина я уже опять лежала с приступом ревмокардита.
Да! Совсем незадолго до смерти Сталина меня успели принять в пионеры. Я была такой пионер-переросток. Помню, что включили радио и я потребовала, чтобы мне дали пионерский галстук. Я слушала по радио похороны Сталина и лежала в постели с пионерским галстуком на шее. Что было в душе моей, я затрудняюсь сказать. Нервная обстановка была ужасно. Мамин брат и папин племянник пошли на похороны. Очень хорошо помню, как все волновались, как говорили о том, что там давка страшная. Они крышами уходили и благополучно вернулись домой. Были разговоры о том, что люди погибли в давке. Совершенно мне это непонятно, мне всегда от толпы хочется бежать, я не люблю толпу, не люблю поэтому шествия, митинги и все прочее…
В школе вдруг после смерти Сталина начались ужасные для меня разговоры антисемитские. О врачах-убийцах и прочее. Меня это тогда совершенно поразило. Я помню, еще такой дурацкий довод я привела, что не все евреи плохие, вот, например, моя бабушка… и получила то, что и заслуживала за такой довод. Мне девочка сказала, что «потому ты евреев и защищаешь, что у тебя еврейка бабушка». И я поняла, что этот довод, как теперь говорят, «не канает».
Светлана Алексеевна Ганнушкина (р. 1942) — правозащитник
Подготовила Ольга Канунникова