Я родился в Москве в 1939 году. Мои родители приехали в столицу в начале 1930-х. Отца направили на учебу из Пензенской губернии. А мама приехала со своим первым мужем с Украины. Когда родители поженились, они переехали в Алексеевский студенческий городок — отец там получил две комнаты в двухэтажном бараке. Это место находится за нынешней гостиницей «Космос». Отец был кандидатом исторических наук, шел по партийной линии, то есть всегда колебался вместе с линией партии. Был майор, подполковник, а затем полковник. Мама преподавала марксизм-ленинизм сначала в финансовом институте, затем во ВГИКе.
Сталин воспринимался так, словно был бессмертен. Когда утром 6 марта объявили о его смерти, нас всех собрали в школе, в актовом зале. Всех охватывало чувство оцепенения и растерянности. Правда, рыданий в голос я не помню. Как жить дальше? Ощущение такое, будто сейчас все рухнет. Помню, как было траурно и торжественно, когда одновременно загудели все заводы — я это слышал из нашего барака.
В начале марта 1953 года была довольно отвратительная слякотная погода. Мы с сестрой сдуру пошли к Дому союзов. Это был такой зов толпы. Приехали на троллейбусе к Сретенским воротам. И влились в этот поток, который шел вниз к Трубной. Когда мы оказались в середине Рождественского бульвара, на спуске, на какое-то время толпа нас с сестрой растащила порознь, потом как-то удачно мы снова соединились. Все происходило один к одному, как в фильме Евгения Евтушенко «Похороны Сталина». Ряд домов, спуск, скользкие трамвайные линии… С одной стороны решетка — перед ней стоят очень плотно грузовики. Мы каким-то образом пробрались к ним. Изрядно помятых, нас из толпы выдернули солдаты. Я помню крики, вопли, стоны… Упасть, не удержаться на ногах — это смерть. Когда мы вернулись домой с сестрой, мать уже знала о давке — слухи распространялись молниеносно. Мать бросилась рыдать, а потом на сестру, чуть ли не с кулаками. А через несколько дней стали ходить слухи, что были открыты люки Неглинки, и люди падали туда. Еще говорили, что мальчишки из центра водили кого-то по крышам и чердакам, и так многие добирались до Колонного зала. А потом цифры назывались невообразимые — то ли сто человек погибло, то ли двести, то ли несколько тысяч.
Сталина похоронили. Мир не рухнул, реки не пересохли. Все достаточно быстро вернулось на круги своя.
Был один случай, когда я совсем мальчиком с толкнулся со следующей историей. Мамин брат Иосиф работал на Севере в районе Воркуты после демобилизации. От него я впервые в очень юном возрасте услышал о депортации крымских татар. Во время войны, будучи командиром пулеметной роты, он попал в окружение киевское в августе 1941 года. Но в плен не попал — мужик деловой и хваткий. Раздобыл гражданку и пешком дошел до своей родины в Запорожской области — села Пологи, где жил мой дед. Прожил там всю оккупацию, работал на мельнице. Когда Пологи освободили, в фильтрационном лагере ему вернули звание, назначили командиром пулеметной роты. Потом демобилизовался. Однажды Иосифа позвал к себе председатель колхоза. Он тогда меня взял с собой, мы крепко дружили с ним. Сижу, жду его час, полтора. Выходит, весь бледный. Оказывается, его там допрашивали: где был в окружении, что делал в оккупации. Иосиф был мужик тертый. В этот же вечер собрался и уехал домой.
А однажды классе в третьем произошел такой случай. Как-то урок был посвящен русским загадкам. Я был отличником, и когда учительница спросила, кто знает загадку, смело вытянул руку. «Наверху пух, а внизу страшно! Что это?», — спросил я. Это была одна из модных в то время армянских загадок. Отгадать, конечно, никто не мог. «Это воробей на крыше МГБ», — поведал всем я. Что было с моей учительницей! Она побледнела, стала чуть ли не зеленого цвета! На переменке она отвела меня в сторонку и спросила, откуда я это взял. Я ответил, что слышал дома. Нужно сказать, что дома это не звучало в антисоветском тоне, это было просто констатацией факта — что такое МГБ люди знали и правильно оценивали. Но по существу о репрессиях я узнал после смерти Сталина. Тогда оказалось, что отец моей старшей сводной сестры сидел 10 лет, чуть позже выяснилось, что мамин школьный друг — 15 лет на Колыме. Она говорила, что тот выжил на Колыме только тем, что был прекрасным рассказчиком и пересказывал куперовские приключенческие романы. А до этого был видным инженером на Харьковском заводе.
Я знал, что моя старшая сестра по отцу — еврейка. И однажды я, мальчишкой, что-то об этом сказал. Мать мне такую выволочку устроила, что я раз и навсегда забыл, что такое разделять евреев и неевреев. Выволочку, конечно, словесную. Отец сестры, первый муж мамы Натан Михайлович был из семьи Мессерер, то есть моя сводная сестра приходится двоюродной сестрой Майе Плисецкой. Натан Михайлович сидел 10 лет. После того, как он вышел, Рахиль Мессерер-Плисецкая добилась того, чтобы он мог жить в Москве. По специальности экономист, он сидел без работы, на небольших подработках.
Тем не менее моя реакция на разоблачение культа личности была довольно своеобразной. Узнав об этом, я выбежал в коридор с криками: «Я вам Сталина не отдам!». Я был воспитан в соответствии с генеральной линией: «Спасибо великому Сталину за наше счастливое детство!». Да, что было — то было, из песни слова не выкинешь. По-настоящему о масштабах репрессий я узнал намного позже. Когда начался самиздат, когда совершенно неизгладимое впечатление произвел «Архипелаг ГУЛАГ». Но это уже, как говорится, в другой жизни.
Сергей Алексеевич Ларьков (1939-2014), историк
Подготовила Светлана Шуранова