День 5 марта, когда умер Сталин, мне никогда не забыть, потому что это день рождения моей мамы.
Уже ходили в семье слухи, что у него удар, что его лечат, что положение плохое. Но слухи были смутными для меня, потому что взрослые закрывали двери, когда об этом говорили. Я училась в университете на филфаке, весь филфак в этот день рыдал. И я рыдала горючими слезами от того, что умер товарищ Иосиф Виссарионович Сталин. А я его видела несколько раз довольно близко, потому что меня папа [писатель Николай Вирта] брал на парады на Красную площадь. Кстати, одним из них был парад Победы — папа комментировал его по радио. Помещения ГУМа были оборудованы для трансляции, и в комментарии чередовались голоса мужчины и женщины, вели его Маргарита Алигер и мой папа. А я стояла справа от Мавзолея, детей поставили в первый ряд, и помню, как знамена кидали прямо к нам под ноги. Я сама себя должна узнать в той кинохронике, девочка в пальтишке и в шапочке-испанке с узором. А товарищ Сталин стоял передо мной на трибуне, и я это все видела.
Поэтому я его ужасно жалела. Я пришла с рыданиями домой, а тут день рождения мамы, и папа ей принес какие-то цветы. А я рыдаю. И папа мне говорит: чего ты рыдаешь? А я: ну папа, как же, умер Иосиф Виссарионович! А он мне: что ты рыдаешь, когда умер злодей? Я просто опешила. Ведь только что я читала его «Сталинградскую битву» [сценарий киноэпопеи], где Сталин — такой великий стратег и мудрый руководитель. И говорю: папа, что ты говоришь! А он: я тебе говорю, он еще за свои злодейства расплатится! И тут я поняла, что папа всю жизнь вот так… двойной игрой занимался. Казалось, этот сценарий он писал от чистого сердца, с подлинным порывом и вдохновением. Возможно, так оно и было в эйфории Победы. Но вскоре к нему вернулось понимание окружавшей его действительности, и он не видел для себя иного выхода, кроме как писать заведомо проходные вещи. Вопрос заключался лишь в том, был ли он несчастен от этих «легкомысленных сделок с эпохой»? Или это был сознательный выбор человека с запятнанной биографией, постоянно боявшегося расплаты?
…За день до похорон мы с семьей одних наших высокопоставленных знакомых (глава семьи был заместителем Сабурова, председателя Госплана, и кандидатом в члены ЦК) вышли из подъезда их дома № 9 на улицу Горького, совершенно пустынную, и стали спускаться вниз к гостинице «Националь», после чего свернули к Колонному залу Дома Союзов. При этом глава семьи показывал всем постовым, расставленным на каждом шагу, зеленую книжечку кандидата в члены ЦК КПСС, и нас беспрепятственно пропускали дальше. Улица Горького была абсолютно безлюдной, все боковые переулки были блокированы бронетанковой техникой, и за ней слышался гул и рев обезумевших толп, прорывавшихся в Колонный зал.
Наша маленькая группа из четырех человек под зловещий и все нараставший по мере нашего продвижения к Охотному ряду гул оказалась возле массивных дверей — вход был оцеплен двойным или тройным кольцом военного патруля, поскольку допуск рядовых граждан для прощания со Сталиным был закрыт, и патруль с трудом сдерживал натиск толпы, напиравшей с Большой Дмитровки.
Мы прошли, всех оттеснив, в Дом Союзов. Он еще был абсолютно пустой. Гроб с телом Сталина стоял в стороне, а вокруг были поставлены стулья и кресла. Мы сели на эти стулья, и тут я его увидела прямо рядом с собой. И была потрясена. Во-первых, он был очень небольшого роста. Во-вторых, была видна усохшая совершенно рука — ну она на всех фотографиях видна. И в-третьих, лицо его было все в оспе.
Человек умер, это все равно трагедия, но облик был совсем не тот, который мы себе представляли. Все-таки в таком состоянии его лучше бы не видеть. Ну это уже физические вещи — знаете, Мандельштам себя корил за то, что написал «и широкая грудь осетина», что нельзя по линии национальности упрекать человека. Мало ли — у осетина широкая грудь, а у кого-то другого узкая грудь… Он себя упрекал, что нельзя этого делать. Ну в общем, я была жутко травмирована этим видом. И думала: боже, что ж я себе представляла, почему он издали казался совсем другим?
А где-то там, в гуще столпотворения, в этот самый час душилась моя бабушка. Бабушка, мамина мама, обожала вождя народов, и хотя ее собственного сына (моего дядю) забрали, она считала, что Сталин об этом не знал и во всем, что происходит, виноваты злодеи — злодей Берия и злодей Ежов. И она ринулась в эту бучу, мама никак не могла ее дома удержать. Мы жили в Лаврушинском переулке, рядом Болотная площадь, а дальше по мосту надо было идти к Дому Союзов. Напротив Александровского сада, где тогда еще были жилые постройки, бабушку притерло неуправляемым людским потоком к какой-то подворотне, и через проломленную калитку, обдирая одежду и лицо, вдавило во внутренний двор. Это ее и спасло. Задними дворами ей удалось вернуться обратно к Москворецкому мосту, откуда она стала пробиваться домой. Вернулась с расцарапанным в кровь лицом, без единой пуговицы на пальто и в одной калоше.
(Зачем ходила? Считала, что величие нашей страны связано со Сталиным, а злодеи должны быть наказаны. Она потом нам говорила: вот видите, Берию-то расстреляли? Расстреляли. А я вам говорила!)
Наутро стали собирать трупы людей, оставшиеся лежать на московских мостовых, висящие на решетках и заборах, припечатанные к стенам домов. Их свозили к моргам, где началось опознание неузнаваемо обезображенных жертв этого чудовищного жертвоприношения. Цифры, естественно, были строжайшим образом засекречены, однако слухи о произошедшем очень скоро стали проникать в массы. Были семьи, находившие своих родных под номерами, близкими к полутора тысячам. А об остальном можно было только догадываться.
…Начало послесталинской эпохи отозвалось у нас в Переделкино выстрелом из именного боевого оружия прямо в сердце. Не вынеся мучений совести, когда уже не помогали никакие запои, 13 мая 1954 года покончил с собой Александр Фадеев.
Татьяна Николаевна Вирта (р. 1930), переводчик
Подготовила Ольга Канунникова